Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

2. Сводятся вместе – не с программными, но с прагматическими целями – также и историографические традиции, различающиеся как с общественно-политической точки зрения, так и своим самосознанием: дореволюционная русская и советская, марксистская времен ГДР, разные направления западногерманской историографии и историографии объединенной Германии, прибавим к этому списку американскую и западноевропейскую историографии. Сам же автор благодаря своему образованию и предыдущему научному опыту укоренен в западногерманской традиции изучения исторических структур и государственного устройства (Verfassungsgeschichte). Однако он многим обязан тематическому разнообразию и методическому плюрализму, присущему в особенности англосаксонской традиции изучения России. Заслуга ее состоит в особенности в том, что она за последние три десятилетия ХХ века превратила изучение екатерининского правления в современную исследовательскую область. Неоправданным представляется автору подход, недооценивающий научные достижения советской историографии и в особенности историков и славистов из ГДР, изучавших русско-немецкие связи в эпоху Просвещения. Выпущенные ими издания и исследования по истории науки, образования и литературы имеют непреходящее значение также и с точки зрения чисто позитивистского познавательного интереса. Автор разделяет звучащие в их адрес критические высказывания: историкам ГДР, как и вообще, даже работавшим в других местах историкам этого направления, недоставало в первую очередь общеисторических интерпретаций; они не рисковали, опираясь на свои отдельные, но важные результаты, поставить под сомнение господствующее догматическое понимание истории.

3. Автор прилагал усилия к созданию «синтезированного» исследования с точки зрения еще одного аспекта. Он попытался достичь гармонии между столь распространенным интересом к истории жизни императрицы Екатерины II и современным состоянием исследований. При этом автор добивался того, чтобы с помощью повествовательной формы, пусть даже с многочисленными цитатами из источников и без всякой обратной связи с представленными в начале интерпретационными рамками, представить в итоге предметно структурированное исследование на основе аргументов[1245]. Его интерес, руководящий познанием, был сплошь критикой идеологии, причем в первую очередь сама тема требует, чтобы речь шла меньше о «работе», больше о «власти» и много о «языке»[1246]. И к тому же автор понимает свой труд как вклад в актуальный дискурс о русско-немецких связях в XVIII столетии и абсолютизме и Просвещении в Европе, но, несмотря на обилие цитат, совсем не как разговор с Екатериной II, императрицей России.

Выходя за пределы методологического и теоретико-познавательного осмысления, исследование могло извлечь определенные знания и у самого своего предмета. Образ Германии и немцев у Екатерины остается, используя давно испытанную систему метафор, фрагментом обнаруженной под многочисленными наслоениями фреской: многие ее части утеряны безвозвратно; сам мастер много раз видоизменял свое произведение; вместе с ним работали не только его собственные ученики и подмастерья, но также и современники из мастерских конкурентов, принадлежавшие иным школам и придерживавшиеся иных концепций; художники и ремесленники следующего поколения многократно – сознательно или без всякого умысла – замазывали его или же искажали оригинал с намерением его реконструировать.

Применительно к исторической традиции это означает, во-первых, что важные источники, относящиеся преимущественно к ранним годам жизни цербстской принцессы, более не существуют. Во-вторых, дошедшие до нас в значительном числе автобиографические свидетельства, записанные в течение последних трех десятилетий жизни императрицы, позволяют нам узнать лишь то, что их автор сочла важным, какой она хотела, чтобы ее видели потомки, и то, что согласовывалось с интересами России, как она сама их определяла. Однако, в-третьих, именно это предание, пусть и не свободное от противоречий, поставляет нам сведения о личности императрицы, ее мыслях и ее политике. И даже там, где личных свидетельств оказывается недостаточно, возможности познания ни в коем случае не исчерпываются, если историк знает, что и где он должен искать. Подобно тому как историк искусства в идеальном случае может реконструировать фреску по типическим морфологии и синтаксису, ее тематической и формальной привязке, по стилю, находящемуся в зависимости от прототипа и образца, и по ее функции[1247], также и в этом исследовании на службу познанию – пусть даже скорее имплицитно, чем эксплицитно, несистематически, но все же с целью создания упорядоченного и убедительного «синтезированного» исследования – ставятся структуры, процессы и нормы XVIII столетия – «опыт большой власти обстоятельств»[1248]. К структурам, представлявшим для автора наибольший интерес, относятся в первую очередь державный картель – система европейских государств – и переходившая из века в век разница в социально-экономическом развитии между Западной и Восточной Европой; к процессам, привлекшим внимание, – доиндустриальная модернизация в России и Европе и ускорявшаяся культурная коммуникация, распространявшая не только «Просвещение», но и контрпросветительские, конфессиональные, иррациональные учения и мнения как по горизонтали, так и по вертикали; к нормам – религиозные связи, придворный церемониал и дипломатический протокол, а также те правила и знаки, те способы мышления и высказывания, с помощью которых пиетисты, просветители, масоны и розенкрейцеры распознавали себе подобных, минуя государственные, национальные и сословные границы.

Суммируя результаты исследования в нескольких ключевых тезисах, мы будем вынуждены повторить многое из давно уже известного. То, что под властью Екатерины II русское Просвещение оказалось связанным с немецким, тесно взаимодействуя с ним, или что Россия получила право голоса в политических делах Священной Римской империи, не нужно специально подчеркивать: это были скорее исходные пункты, чем результаты исследования, но было бы желательно прочитать об этом в школьных учебниках – и в Германии, и в России. Знания, полученные в результате этого исследования, напротив, обнаруживают как раз весьма дифференцированные интерпретации. Не на каждый вопрос было возможно отыскать абсолютно ясный ответ.

Однако если подойти к живым воспоминаниям Екатерины II о Германии с систематическим вопросником, отвечающим тематике историко-статитстических описаний XVIII столетия, то среди результатов обнаружатся скорее лакуны, а не точно расставленные по своим местам сведения. Деформированные под воздействием центрального интереса автора в императорском статусе – посвятить потомков в историю пути к трону, – автобиографические тексты Екатерины сконцентрированы на том, как ей удалось эмансипироваться политически, и на ее самосовершенствовании, необходимом для занятия должности правителя. Также и придворный мир протестантского севера Германии ретроспективно интересовал ее лишь как место, где сформировались социальные условия для процесса ее становления как личности. Тем не менее – вопреки интенциям ее самоописания – приходится признать, что лютеранская ортодоксия и пиетизм, кальвинизм и рационализм, свойственный учению о естественном праве, влияли на ее образование, накладываясь друг на друга, и оставили серьезный след во взглядах Екатерины на реформаторские задачи, даже если в середине 1750-х годов ее общее умонастроение серьезно трансформировала французская литература Просвещения. Точно так же только в России принцесса, по всей видимости, осознала, как следует управлять – и двором, и государством. И остается лишь догадываться о влиянии образцового правителя – Фридриха Великого – на возникновение ее взглядов о призвании монарха, современного своей эпохе.

О том, какие взгляды Екатерина почерпнула из чтения немецкой политической литературы, здесь возможно сказать лишь реферативно, обратившись к специальной литературе, которая уже к началу XX века достигла весьма высокого уровня, однако затем в течение длительного времени переживала застой. Во всяком случае, доказанным можно считать, что свою потребность в информации она удовлетворяла с помощью многочисленных и всегда актуальных источников – изучая труды Фридриха II, Бильфельда, Юсти, а также Фридриха Карла фон Мозера: о екатерининской рецепции трудов последнего прежде не было известно ничего, кроме того, что к нему лично императрица питала глубокое уважение. На примере трудов этих авторов, к более поздним из которых относятся Герцберг и швейцарец Циммерман, отчетливо продемонстрировано, как вслед за Чечулиным, Тарановским, Андрее и Гайером заново анализировать ее сугубо самостоятельное и последовательное, приспособленное к условиям Российской империи применение теории Монтескьё на фоне рецепции его немецкими авторами[1249].